Из интервью с Викки Дуглас, опубликованного в рамках проекта “Нет - сексуальному насилию в тюрьмах”. Перевод Дарьи Кутузовой.

Непросто быть матерью ребенка, который «сбился с пути». Ты волнуешься за него, печалишься, чувствуешь собственную вину и все время спрашиваешь себя: «что я сделала не так?», тебе все время стыдно за тот ущерб, который твой ребенок причинил другим людям. В этой статье Викки Дуглас рассказывает историю своего сына, Криса: историю о горестях и утратах – но также и о том, на что жизнь и смерть Криса вдохновили ее. Викки рассказывает о материнской инициативе – защищать задержанных, подследственных и осужденных.

Когда твой ребенок сбился с пути… ты делаешь все, что в твоих силах

Несмотря ни на что, я любила Криса, моего сына, больше всего на свете. У него с самого детства были проблемы. Дома все было нормально, но когда он выходил из дома, ему обязательно надо было пойти куда-то, где происходит что-нибудь «интересное», рискованное. Он очень рано стал пробовать наркотики и алкоголь, а когда мы попытались вмешаться, убежал из дома. Когда твой ребенок сбился с пути, ты пытаешься сделать все, от тебя зависящее, чтобы что-то изменить.

Мы разыскивали Криса на улицах. Мы переехали в другой штат, потом вернулись. Мы поселили Криса у бабушки, моей мамы. Мы снова забрали его к себе. Мы перевели его в другую школу. Чего мы только ни делали. Я столько ночей не спала, волновалась за него. Ничего не помогало, и я чувствовала, что я не справилась со своей задачей как мать.

В конце концов Крис стал совершать преступления, несколько раз попадал в колонию для несовершеннолетних, а в 17 лет его посадили в Рисдонскую тюрьму – за вооруженное нападение с целью грабежа. Они ворвались в дом к пожилой женщине и ранили ее. Два месяца спустя она скончалась, и Крису с одним еще пареньком вменили «убийство». Хоть Крис и сказал мне, что сам он не нападал на эту пожилую женщину, это уже не имело значения. Он участвовал в нападении. Если ты при этом присутствовал и допустил это, ты виноват. Думать про эту пожилую женщину было просто ужасно, особенно – что мой сын был причастен к ее смерти.

Если твой ребенок оказался в тюрьме

Когда твой ребенок оказывается в тюрьме, а ты знаешь, что он там в опасности, ты пытаешься делать все, что угодно, чтобы его защитить. Крис был невысоким для своего возраста, и меня в дрожь бросало от мысли, что может случиться с ним в Рисдоне, мужской тюрьме. Мой одноклассник сидел в Рисдоне, в том же подразделении, что и Крис, но я не знала, за что. Я его двадцать лет не видела. Так что я поспрашивала знакомых. Когда я узнала, что мой одноклассник – не педофил, я стала переводить деньги на его счет, чтобы он присматривал за Крисом. Этот мужчина не был особенным силачом, но просто Крис был там не совсем один. Он стал присматривать за Крисом, и другие заключенные прозвали его за это «дедушкой».

Однажды, когда я пришла к Крису на свидание, он задрал майку, и я увидела, что у него вся спина в синяках. Он сказал, что его избили тюремщики. Я подала жалобу адвокату Криса, и Крис сам сделал то же самое. Адвокат был готов принять жалобу, но сказал: «Мы можем передать это в высшие инстанции, но это может плохо обернуться для Криса».

В следующий раз, когда мы пришли на свидание с Крисом, мы узнали, что он в «зоне особо строгого режима». Это подземелье, маленькие камеры-одиночки, никакой мебели. Постель утром забирают, вечером возвращают. Из камеры выпускают на зарядку два раза в день по полчаса.

Через несколько недель такой жизни Крис сказал мне, что больше так не может, что хочет умереть. Мой семнадцатилетний мальчик. У меня сердце разрывалось. Я стала обзванивать все начальство, просила, чтобы мне разрешили ему что-нибудь принести, что-то, чем бы он мог себя занять. В конце концов, ему разрешили телевизор и несколько журналов. Он мне сказал, что у него только одна смена одежды, которую выдали в первый день. Он стирал белье и носки в холодной воде. Я на них «наезжала», пока ему не позволили переменить белье и одежду. Я была очень настойчива, но всегда вежлива. Я никогда на них не кричала, потому что беспокоилась о том, что они могут сделать с моим сыном.

Крис там просто сходил с ума. Он послал мне письмо, что если та пожилая женщина умрет, он, скорее всего, «совершит что-то глупое». Я пошла к психологу, с которой Крис работал, пока не попал в тюрьму, и попросила ее придти в тюрьму и поговорить с ним, помочь ему и дать надежду. Я тогда не знала, что нельзя вот просто так взять и привести в тюрьму психолога. Даже тогда, когда я узнала, что нельзя, я чувствовала, что я больше не одна с этим – с того самого момента, как я обратилась к ней. Теперь не только я одна пыталась с этим справиться. Теперь со мной был «дедушка» и эта женщина-психолог. Вместе мы попытаемся помочь Крису, постараемся перевести его из «зоны особо строгого режима», и будем планировать, что делать дальше.

Конец жизни

В конце концов, Криса перевели из зоны особой защиты, и некоторое время казалось, что все будет хорошо. Но потом «дедушку» перевели в другое подразделение внутри тюрьмы, а другого заключенного, тоже присматривавшего за Крисом, внезапно выпустили. Через две недели после этого Крис порезал себе запястья и шею. Он погрузился в депрессию. Он отказывался говорить, и по его глазам было видно, что что-то произошло. Но я не знала, что именно.

После того, как он порезал себе запястья и шею, он показал это тюремщику, и его забрали в лазарет, и там поместили на двадцать четыре часа в «аквариум» - под наблюдение в связи с попытками суицида. «Аквариум» - это камера со стеклянной стеной. Заключенного помещают туда раздетым донага. На холодный сырой бетонный пол кладут тоненький матрасик. Параша у всех на виду, туалетной бумаги не прилагается.

Порезы забинтовали. Крису дали кассету с инструкциями для релаксации и отправили обратно в общую камеру. Больше никакой помощи семнадцатилетнему юноше, только что порезавшему себе запястья и шею, не было предложено.

Третьего августа, накануне смерти Криса, я пришла к нему на свидание. Он ждал, что я приду к нему в час дня, как мы договаривались, но тюремщики в это время – время свиданий заключенных с родственниками – оказались заняты, у них было какое-то совещание. Мне сказали: или ждите, сколько придется, или уходите, придете в другой день. Я ждала полтора часа, а потом меня пустили увидеться с Крисом. Это была наша последняя встреча. Он прижимал к себе свой пакет с туалетными принадлежностями. Я почувствовала, что что-то не так. Но я не знала, что.

Крис сказал, что когда я не пришла в назначенное время, он очень испугался, что со мной что-то случилось, и несколько раз звонил домой. Я подумала, что именно из-за этого он выглядит таким расстроенным. После того, как мы поговорили примерно минут двадцать, я увидела, как его сокамерники идут в душ. Я не хотела, чтобы Крис ходил туда один, поэтому я решила попрощаться и сказала Крису, чтобы он догонял остальных. Я стояла и смотрела, как он уходит – как всегда после свиданий.

На следующий день, четвертого августа 1999 года, Криса не стало.

Был час или два часа ночи, я спала, и тут раздался звонок. Я выскочила из постели, крича: «Крис умер» - я просто знала это, я чувствовала, что мой мальчик умер. Это звонила моя сестра, она сказала мне, что с Крисом что-то случилось и ко мне едет полиция. Казалось, прошло много часов, пока полиция, наконец, доехала, чтобы сообщить мне о том, что я уже знала в своем сердце. Когда они приехали, я уже была в истерике, я умоляла их: «Скажите, скажите мне, что мой мальчик жив». Но он был мертв.

На следующий день мне сообщили, что Крис покончил с собой и оставил записку. Мой муж тут же поехал, чтобы ее забрать.

Смертью Криса все не кончилось. Мы организовывали похороны, и мне внезапно позвонил работник похоронной службы. Он сказал, что лазарет не выдает тело Криса, потому что на ягодицах стали проступать синяки. Я не могла в это поверить. Я просто хотела, чтобы Крис обрел покой. В последние годы жизни он не знал покоя, и я хотела, чтобы он, наконец, его обрел. Я не хотела, чтобы он умер от такой грязи и жестокости. Я не могла с этим справиться. Я не могла жить с тем, что могли означать эти синяки. Поэтому я отказалась это понимать. Этого не произошло. Все ошибаются. Я стала говорить людям, что, когда Крис повесился, он упал на что-то, оттуда и синяки. Когда мне пытались объяснить, что все могло быть иначе, я чуть ли не бросалась на тех, кто мне это говорил. Я отказывалась поверить, что моего мальчика изнасиловали.

Стоило мне только впустить в голову эту мысль, как мне тут же хотелось умереть. Эта мысль причиняла невообразимую боль, она разрывала меня на части. Моим телом завладел ужас, я не знала, что делать. Я не знала, сидеть мне, или стоять, идти, или спать, плакать, или вырвать. У меня как будто не было кожи. Я ничего не могла с этим поделать. Я не могла повернуть время вспять. Я не могла сделать так, чтобы этого не было. В тот момент единственным утешением для меня было думать: «Мой мальчик свободен, мой мальчик обрел покой, теперь никто не причинит ему зла, с ним ничего не случилось».

Признать случившееся и начать что-то делать

Все время, пока шло расследование, я продолжала делать вид, что с Крисом ничего не случилось. Я прыгала выше головы, чтобы нигде об этом не говорили и не писали. Все это продолжалось, пока во время судебного заседания не вызвали давать свидетельские показания патологоанатома, который проводил вскрытие. Он заявил, что телесные повреждения соответствовали тому, что наблюдается при изнасиловании. Я выбежала из зала суда в слезах, я больше не хотела ничего слышать. В этот день я столкнулась с реальностью, и я заставила себя признать весь ужас того, что случилось с моим сыном.

Одна из причин, почему я отказывалась признать, что Криса изнасиловали, заключалась в том, что мне казалось: если я буду говорить об этом вслух, это каким-то образом подвергнет Криса еще большему унижению. Хотя он уже был мертв, мне казалось, что я подведу его, если заговорю об этом. Сейчас я верю в противоположное.
Я так хотела бы, чтобы это с ним не случилось. Я хотела бы своим отказом верить в это сделать это нереальным, не существовавшим. Но это произошло. Когда я признала, что моего сына изнасиловали, я смогла выйти вперед и говорить об этом от лица всех тех, кто молчит. Я никогда не забуду моего мальчика, я никогда не забуду, что с ним произошло. В последний день расследования обстоятельств его смерти я поклялась, что попытаюсь защитить других юношей, оказавшихся в похожей ситуации. Я поклялась, что буду рассказывать о проблеме изнасилований и самоубийств в тюрьмах.

Один из первых предпринятых нами шагов в этом направлении заключался в том, что мы опубликовали предсмертную записку Криса. Он написал на свернутом листке: «Кто это найдет передайте пожалуйста моей маме». Фрагмент записки мы опубликовали в местной газете:

«Дорогие мама, папа, Ли, Люк, Риз,
я пишу это писмо чтобы сказать
что я вас всех люблю
и я знаю что вам будет больно
оттого что я собираюс зделать
но вы не позволяйте этому пречинять вам боль
потому что это прекратит мои и ваши страдания.
Я теперь на небе на вас всех оттуда смотрю и всегда буду с вами.
Мне пора.
Я вас всех всегда люблю.

ххх Крис ххх
P.S. Я визде буду с вами»

После этого собралась группа таких же, как я, и мы организовали кампанию, чтобы была проведена тюремная реформа. После того, как были обнародованы данные о количестве смертей в заключении, в тюремную систему была внедрена программа профилактики самоубийств. Пока она проводилась, ни один заключенный не покончил с собой.

Мы стали обращаться к организациям в местном сообществе. Мы выступали в школах, проводили дискуссионные группы и конференции. Мы постоянно пытались просвещать людей, рассказывать им о тюремной системе. Со временем мы привлекли к себе внимание прессы. Мы показали, что нам не все равно, и что нужна реформа.

Мы продолжаем работать с проблемой изнасилований в тюрьме. Здесь, в Тасмании, если к нам кто-то обращается, сообщая, что некий заключенный подвергается риску изнасилования, или уже подвергся изнасилованию, мы начинаем собирать факты и мы стараемся защитить этого заключенного, как правило, привлекая на помощь других заключенных.

Важно отметить, что заключенные, как правило, не желают открыто подавать заявления и жалобы в связи с изнасилованием в тюрьме, потому что нет процедур, которые бы обеспечили им защиту. Если они сообщают, что другой заключенный так или иначе осуществлял насилие над ними, им небезопасно потом находиться в общей камере. Поэтому задача прекращения этого лежит на наших плечах – на плечах тех, кто находится на воле и в этом смысле в безопасности. Как только мы получаем информацию о насилии, ее передают мне, а я обращаюсь в высшие инстанции. Мы также рассылаем информацию нашим депутатам в парламенте. Мы собираем информацию отовсюду, документируем все, что можем, и мы пытаемся привлечь внимание общественности к тому, что происходит в тюрьмах.

Я верю, что один из самых важных путей прекращения насилия и самоубийств в тюрьмах – это бросить вызов обвинению матерей. Мы до сих пор конфликтуем с представителями «помогающих профессий» в связи с тем, как они относятся к матерям. Некоторые «специалисты» до сих пор заявляют нам в лицо, что самая большая проблема для некоторых заключенных – это их матери. Мы слышим, что «матери не понимают» или «матери все преувеличивают». Это идеи, отравляющие людям мозги. Мать зачастую – единственный человек, с которым у заключенного все еще сохраняется надежный контакт, а эти специалисты говорят, что мать – это основная проблема! Если бы тюремная система принимала всерьез беспокойство матерей и других родственников, относилась бы к ним внимательно и как-то реагировала на них, гораздо больше людей осталось бы в живых и находилось бы в безопасности.

С тех пор, как Крис подвергся изнасилованию и покончил с собой, с тех пор, как мы во всеуслышание заявили об этом, эта тема больше не замалчивается в тасманийских тюрьмах. Раньше никто не говорил об этом. Крис был первым, о ком рассказали. После этого было много публикаций об изнасилованиях и сексуальных домогательствах в тюрьме. Мы подшиваем все эти публикации. Хотя никаких формальных реформ из наших историй пока не следует, по крайней мере, люди стали признавать наличие проблемы. Некоторые заключенные даже стали подавать официальные жалобы. Раньше этого вообще никогда не было. Чтобы это смогло случиться у нас в Тасмании, потребовалась смерть моего сына – и наша материнская инициатива.

Воспоминания о Крисе и союз матерей

Мои воспоминания о Крисе – не только грустные и страшные. Есть и добрые, прекрасные воспоминания. Даже тогда, когда на улицах его жизнь была безалаберной, даже тогда, когда он, скорее всего, много где хулиганил, к «дому» у него всегда было уважительное отношение. Он всегда переживал о том, как его поступки влияют на мою жизнь. Он написал нам несколько прекрасных писем о том, как много боли он нам причинил, о том, как ему повезло, что у него такие родители. Он часто говорил, что очень немногие родители заступаются за таких, как он, так, как это делаем мы.

Организовав нашу группу активистов, я познакомилась с множеством заключенных, которые были знакомы с Крисом в тюрьме. Я встречалась с этими «закостеневшими», «толстокожими» заключенными, и они мне говорили: «А мы о вас наслышаны!» Они говорили: «Многие парни, когда попадают в тюрьму, рассказывают там всем, как они круты, а Крис больше всего рассказывал о том, какая у него замечательная мама».

За три недели до его смерти у меня был день рождения. Крис послал мне открытку. На ней было написано «Я всегда думаю о тебе». Каждый год в день рождения я достаю эту открытку и ставлю ее рядом с другими, полученными в этом году. Это одна из моих драгоценностей. Вот какие воспоминания я храню.

Мне также важно знать, что, даже решившись умереть, Крис знал, что мы его любим. Это совершенно очевидно из его записки. Он умер, зная, что его любят. Я рада, что я была его матерью, и я рада, что он знал, как я его люблю.

Когда я начала рассказывать о том, что пришлось пережить Крису, ко мне стали обращаться матери, которые знают, что их сыновей изнасиловали в тюрьме. Они не хотят, чтобы об этом кто-то знал, но им важно было поговорить со мной, и я очень надеюсь, что от этого разговора им стало легче. Возможно, они больше никогда ни с кем не будут об этом говорить. Но они знают, что мне не все равно. Они знают, что я им верю. И они знают, что я буду продолжать бороться, чтобы защитить их детей.

Я надеюсь, что другие матери тоже присоединятся ко мне. Ведь это наши дети. Мы не можем позволить, чтобы такое случалось с ними. Чем дольше мы будем молчать, тем дольше будут продолжаться изнасилования в тюрьмах. Молчание не защищает наших детей. У меня еще трое сыновей, и теперь я знаю, что такое может случиться и с ними. Теперь я не считаю, что «такие вещи» происходят только с другими, но уж никак не с нами. Обязательно надо говорить об этом, чтобы защитить мальчиков.

Многое мешает матерям говорить открыто. Мне так важно было найти место, где я могла бы поговорить о своей боли, о грузе вины и о самообвинении. Твой ребенок творит что-то не то – ты чувствуешь вину. Тебе стыдно за то, что он сделал. А еще люди говорят: «Это все потому, что ты его так воспитала!» Когда что-то идет не так, обвиняют прежде всего матерей. И поэтому нам так трудно бывает говорить открыто. Но ответственность за решение проблемы изнасилований в тюрьме – это не только наша, материнская, ответственность. Чем больше мы говорим об этом, тем больше мы надеемся, что кто-то еще тоже возьмет на себя ответственность. И может быть, вину и ответственность удастся как-то перераспределить!

Для меня самым важным было понять, что когда мы говорим о том, что случилось с Крисом, мы тем самым не унижаем его, а наоборот, уважаем. Мы помним о нем. Мы стремимся говорить об этом потому, что мы любим своих детей и стремимся их защитить. А если мы не смогли уберечь своих собственных детей, мы пытаемся защитить чужих. Мы знаем, какая боль связана с такой утратой. Мы сделаем все возможное, чтобы люди больше не были вынуждены так страдать.